Более 45 лет своей жизни ветеран атомной энергетики посвятил становлению и развитию ядерного щита и мирного атома СССР и России. С 1987 г. начальник инспекции Госатомнадзора России на Ростовской АЭС. Руководил проверкой результатов испытаний энергоблока № 1, в том числе гермооболочки, холодной и горячей обкатки, физического и энергетического пуска реактора.
В 1953 г. я окончил мужскую среднюю школу № 28 в г. Краснодаре, и вместе с моим другом, Олегом Поляковым, мы решили поступать в Московский механический институт, который потом был переименован в Московский инженерно-физический институт, однако, узнав, какой конкурс в этом институте, мы передумали и отнесли документы в Московский энергетический институт, на теплоэнергетический факультет. Конкурс в МЭИ тоже был громадный — на электровакуумный факультет 20 человек на место, на радиофак — 18, на наш теплоэнергетический факультет — 9 человек на место! Сдавали шесть предметов: сочинение, физика, математика устный и письменный экзамен, химия, иностранный язык. По химии и немецкому языку я получил пятерки, по остальным — четверки. Набрал в сумме 26 баллов, а проходной был 24, да еще его потом снизили до 23. Олег набрал 25 баллов, Мы были зачислены на ТЭФ по специальности «котельные установки».
О Московском энергетическом институте имени В.М. Молотова, как он назывался в те времена, стоит рассказать особо. Старый институт находился на улице Красноказарменной в Лефортове и влачил довольно жалкое существование, до тех пор, пока его директором не стала жена фактического правителя страны в последние годы жизни Сталина Георгия Маленкова — Голубцова. Хотя она и не была чистой воды энергетиком, но, поскольку занималась историей техники, некоторое касательство к ней имела, а муж по профессии был энергетик. И вот она практически создала новый институт, построив для него великолепное здание в виде листа трансформаторного железа, или буквы «Ш». Нижняя перекладина была фасадом здания и выходила на улицу Красноказарменную, а средняя палочка заканчивалась учебной ТЭЦ с настоящими котлами и небольшой турбиной, со щитом управления. Она постоянно работала и была в сети Мосэнерго, а студенты на ней проходили учебную практику и занятия по устройству котлов и турбин, автоматики управления, там же проводились экспериментальные работы. В крайних палочках буквы «Ш» находились аудитории и отдельные факультеты. Всего этажей было четыре. К этому надо добавить спортивный корпус, плавательный бассейн, дворец культуры со столовой и студгородок, в котором жило более 15 тысяч студентов, аспирантов и преподавателей. Летом 1953 года произошли политические события в верхушке страны — Маленкова обвинили в заговоре и отправили в ссылку директором Усть-Каменогорской ГЭС вместе с женой. Но институт, оборудованный по последнему слову науки, остался и был одним из самых престижных вузов не только Москвы, но и страны. В нем училось очень много иностранцев как из стран соцлагеря, так и из развивающихся стран.
В нашем институте подобрался блестящий профессорско-преподавательский состав. Деканом нашего факультета был Михаил Петрович Вукалович, автор «Таблиц водяного пара», вызвавших переворот в энергетике всего мира и послуживших основанием для создания энергетических машин, работавших на сверхкритических параметрах водяного пара. Михаил Петрович был обладателем всех возможных титулов и наград Советского Союза — он был Лауреат Сталинской премии (Ленинской тогда еще не было), награжден орденом Ленина, имел звания доктора технических наук, члена-корреспондента Академии наук — всего я сейчас и не перечислю, но он был добрейшей души человек, которого студенты очень любили. Когда он обходил общежитие, а это он делал регулярно, он обязательно заглядывал в наши тумбочки и шкафы. За непорядок он нас строго журил, а если они были в порядке, но пусты, то он доставал деньги — рублей 20–30 — и клал их в тумбочку или шкаф со словами — «Разбогатеете — отдадите». Естественно, никто эти деньги не отдавал, но память о нем всегда была как об очень добром человеке. Михаил Петрович был учеником знаменитого в те времена академика Рамзина, умершего к тому времени — изобретателя прямоточного котла, который произвел переворот в мировой энергетике. На своих лекциях по теоретическим основам теплотехники он часами мог рассказывать о своем учителе. Оказалось, что профессора Рамзина в 1936 году посадили в тюрьму вместе с его сотрудниками, среди которых был и Вукалович, по громкому «Шахтинскому» делу. Сидя в тюрьме, они спроектировали прямоточный котел для миноносца, который построили в Ленинграде в 1938 году. Во время визита английских военных кораблей этот миноносец развил такую скорость, что совершал циркуляцию вокруг англичан, шедших на максимальной скорости. Когда Сталину об этом доложили, он распорядился выпустить специалистов из тюрьмы да еще наградил их премиями и орденами. Академик Рамзин отличался большой любознательностью — увидев незнакомый ему тип котла, он обязательно должен был его осмотреть как снаружи, так и изнутри. А поскольку он был весьма тучного телосложения, то с ним частенько происходили неприятные истории. Дело в том, что люк-лаз в барабан котла в диаметре не превышает полметра, и задача пролезть в него, а тем более вылезть — трудная даже для человека среднего веса. Но академик был очень упрям, и, облачившись в рабочую робу, он самолично исследовал топку котла, а потом залезал и в барабан. Оттуда его частенько извлекали голым и намазанным солидолом. Все эти истории Михаил Петрович рассказывал с неподражаемым юмором, так что скучающих на его лекциях не было. Другая история, связанная с именем Вукаловича, произошла на четвертом курсе, на экзамене по теоретическим основам теплотехники. Дело было в том, что меня почему-то недолюбливал преподаватель, который вел у нас практические занятия по ТОТ. На экзамене присутствовал сам Вукалович. К нему пошла девушка из нашей группы и тут же получила двойку! Следующим пошел парень — тот же результат! Мой преподаватель, увидев, что я закончил подготовку и сижу, выбирая, к кому пойти, вызвал меня к Вукаловичу, нехорошо улыбаясь. Делать было нечего, и я отправился на верную гибель. Однако дело приняло совсем другой оборот — задача у меня была на вычисление теплового перепада на ступенях турбины, который надо было определять по таблицам и диаграмме водяного пара Вукаловича, а поскольку я ее хорошо знал, я бойко показал по диаграмме, как я определяю этот перепад. Михаил Петрович был восхищен моим ответом, больше ничего не стал спрашивать и поставил мне в зачетку здоровенную пятерку. Так как мой ответ был всего несколько минут, мой преподаватель решил, что я тоже провалился, и когда я проходил мимо него, он схватил из моих рук зачетку, чтобы поставить двойку в ведомости. Увидев пятерку, он перекосился от злости, но, увы, поделать против начальства он ничего не мог. А двойки Вукалович ставил тем, кто не знал его таблицу и диаграмму, и правильно делал, потому что инженер-теплотехник должен был их знать как «Отче наш»! Естественно, выйдя с экзамена, я поделился сведениями с сокурсниками, и все остальные сдали экзамен на «4» и «5». Память о Михаиле Петровиче Вукаловиче осталась в моем дипломе — он расписался в нем как председатель экзаменационной комиссии. К великому сожалению, сейчас мало кто помнит этого великого человека.
После Вукаловича деканом нашего факультета стала Тереза Христофоровна Маргулова, женщина с очень интересной судьбой. По национальности она была азербайджанская еврейка. Работая у нас в институте по водно-химическому режиму котлов, а потом и парогенераторов атомных станций, она вышла замуж за академика Голубцова, отца бывшего директора МЭИ Голубцовой. Скоро она стала заведовать кафедрой водно-химического режима, стала доктором технических наук и профессором. Ее отличала громадная энергия и прекрасные организаторские способности — например, она организовала в МЭИ хозрасчетную лабораторию по проверке образцов сварных соединений на межкристаллитную коррозию.
Правда, Терезе Христофоровне в жизни не повезло — когда ее муж, академик Голубцов находился в служебной командировке в Австрии, на каком-то научном симпозиуме, его сбила машина и он скончался за границей. Похоронив его, она с новой энергией взялась за научную работу — она разработала теорию так называемых «комплексонов», применяемых при химической отмывке и очистке поверхностей парогенераторов. Ей принадлежит один из лучших учебников по атомной энергетике. Ее, как автора теории комплексонов, выдвигали на присуждение Ленинской премии, правда, я не знаю, получила она ее или нет — я уже тогда был далеко от института.
Заведовал кафедрой физики доктор физико-математических наук Фабрикант. Он прославился тем, что в тридцатых годах прошлого века изобрел оптический генератор, то есть то, что теперь называют «лазером», но в то время этот прибор не был востребован, и его изобретение предали забвению. Курс физики читал некто Манцев, доцент, но читал такой интересный предмет очень сухо, соответственно такая была и дисциплина на лекциях — кто вязал, кто читал роман, а кто и спал.
Зато математику, вернее, курс матанализа, вел профессор Дюбюк, потомственный московский интеллигент. Его дед был известный в конце XVIII века московский фотограф и композитор, автор многих популярных песен и романсов, в частности, песни «Улица, улица, ты, брат, пьяна!». Его лекции были гимном математике, как науке наук. Он часто прерывал изложение предмета всяческими историями из жизни знаменитых математиков, а иногда, когда он видел, что внимание слушателей ослабло, он мог и рассказать какой-нибудь анекдот, всегда очень остроумный и не пошлый. Кстати сказать, известный американский доктор, специалист по сердечно-сосудистым заболеваниям Дебейки, лечивший Ельцина, был его родственник — то ли племянник, то ли двоюродный брат. К сожалению, на втором курсе его почему-то перевели в заочный энергетический институт, а математику стал читать профессор Гроссберг, но это было уже не то. А вот практические занятия вел ассистент Володя Зайцев, не намного старше нас, очень интересный человек, много давший нам в области математики.
Химию читала нам Марианна Алексеевна Толстая, дочь знаменитого писателя, графа Алексея Толстого. Графиня Толстая — так ее все звали, была видной дамой, прекрасно одетой, что в те времена могли себе позволить очень немногие, свои лекции она читала с некоторым артистизмом, по-видимому, врожденным. Меня она приметила еще на вступительном экзамене, и очень благоволила ко мне, пытаясь завлечь меня на кафедру химводоподготовки, но я почему-то отказался от ее предложения, и может быть зря — там был простор для научной деятельности. Кафедрой паровых турбин заведовал профессор Дейч, блестящий исследователь проточной части турбин. Говорят, все гениальное просто. Так вот, он исследовал обтекание лопаток турбины с помощью табачного дыма. Видимые струйки табачного дыма вводились в струю сжатого воздуха и фотографировались — на картинке было хорошо видно, где происходит завихрение струи, значит, там и происходили потери. Конечно, это один из примеров его исследований, на самом деле они были гораздо шире и глубже. Он свободно говорил на немецком, английском и французском языках, был хорошо известен за рубежом. Однажды на его экзамене произошел курьезный случай — сдавал «турбины» иностранец. Предмет он знал плохо и решил свалить все на плохое знание русского языка. Тогда профессор Дейч обрадовался и сказал ему: «Коллега, на каком языке Вы хотите сдавать экзамен? Я рад попрактиковаться в любом из европейских языков!» Бедняга, видя, что его номер не прошел, извинился и попросил разрешения прийти в другой раз.
Кафедрой физвоспитания заведовал знаменитый мастер спорта, изобретатель борьбы «самбо», что значило — самооборона без оружия, Харлампиев. У меня даже была его книжка с описанием приемов борьбы «самбо». Когда я учился на втором курсе, заведовать кафедрой сопромата стал некто Болотин, доктор технических наук, член-корреспондент Академии наук СССР. Ему было всего 26 лет! А история его взлета была такова: он закончил Московский институт железнодорожного транспорта по специальности «мосты и туннели» и поступил в аспирантуру. Темой его диссертации было исследование циклической прочности мостов. В качестве примера он выбрал один мост в США, по которому были известны все данные по нагрузкам, график движения поездов и прочие нужные сведения, в частности по конструкции моста, материалам, из которых был построен этот мост. По его расчетам, получилось, что мост разрушится в определенное, не столь отдаленное время. Об этом он написал в солидный американский технический журнал. Его заметку опубликовали и забыли. И надо же такому случиться, мост рухнул вместе с проходившим по нему поездом именно в то время, какое предсказал в своей статье Болотин. Он к тому времени благополучно защитился и работал на кафедре в своем институте, когда на него свалилась всемирная слава — кто-то в Америке нашел его заметку и поднялся скандал — вот, русский вам говорил, что мост развалится, а вы… Вполне естественно, после этого и на Родине признали его заслуги, он защитил докторскую диссертацию, стал профессором и получил кафедру в нашем институте.
Можно еще долго перечислять всех знаменитых наших людей, работавших в МЭИ — они были у нас на каждом факультете, на каждой кафедре, например, политэкономию у нас вела родная дочка маршала Жукова, на соседнем факультете учился родной сын Н.С. Хрущева, Сергей Хрущев, кафедрой теплофизики заведовал академик Владимир Александрович Кириллин, назначенный впоследствии Председателем Госкомитета по науке и технике и снятый с этой должности за то, что не подписал коллективное письмо «советских ученых» против Андрея Сахарова.
Летом 1956 года по призыву комсомола студенты московских ВУЗов должны были ехать на целину. У нас на курсе эта поездка приобрела политическое значение — по тому, ехал ли ты на целину или не ехал, определялась политическая благонадежность. К тому времени на факультете появилась новая специальность — «атомные электростанции» и из желающих третьекурсников формировалась новая группа по этой специальности. Естественно, я пожелал перейти на новую специальность, и пошел в деканат к начкурса Ревекке Соломоновне Френкель. Она сказала: «Поедешь на целину — переведу!». Это была самая первая поездка студентов на целину, в 1956 году. С целины мы вернулись в начале октября, и когда я пришел в деканат, то узнал, что я зачислен в новую группу Т-0-53 по специальности «атомные станции». Так начиналась моя карьера в атомной энергетике.
У меня было распределение в Свердловск, в Урал ТЭП. Но в феврале нас, 10 человек, вызвали в деканат и сообщили, что перераспределяют в город Северодвинск на п/я 1. Больше ничего не сказали — мол, не положено! Мы побежали к всезнающим аспирантам. И они под большим секретом, шепотом, сказали: там делают атомные подводные лодки! Почему выбор пал на нас, 10 человек? Ответ оказался простой — у всех нас была уже оформлена 2-я форма допуска к секретным материалам. После защиты диплома я на пару недель съездил в Уфу, где работала после окончания института моя жена, Ирина Ловягина — она окончила учебу на год раньше меня, вернулся в Москву, и мы всем коллективом отправились с Ярославского вокзала в незнакомый нам Северодвинск.
Поезда в Северодвинск ходили через день, по четным числам, а обратно отправлялись по нечетным. Маршрут поезда пролегал через Ярославль, Вологду и, не заходя в Архангельск, на станции Исакогорка поворачивал в Северодвинск. Мы прибыли туда утром и прямым ходом отправились в отдел кадров завода. Город был почти весь деревянный — двухэтажные дома были сделаны из соснового бруса и обшиты вагонкой, тротуары были деревянные, под ними хлюпало болото, правда, улицы были заасфальтированы, от вокзала ходил автобус. Но центр города, а это была улица Ленина, был застроен современными многоэтажными домами, архитектура которых напоминала Ленинград. К отделу кадров пришлось идти с километр по деревянным мосткам. Нас сразу же принял начальник отдела кадров, бывший военный, дал направление в общежитие, ордер на получение подъемных и велел через день явиться сюда же, для встречи с главным инженером завода. В течение этих двух дней мы устроились в общежитии, я с Левой Яськовым попал в комнату на пятерых — с нами поселили выпускников Ленинградского кораблестроительного института — Володю Казакова, Володю Зайцева и Володю Терехина. В назначенное время мы явились в отдел кадров. Нас набралось человек двадцать — выпускников МЭИ, Ленинградского кораблестроительного института, Уральского политехнического института. Всех нас объединяла одна общая специальность — мы были физики-атомщики. Только трое девушек, приехавших с нами, были по специальности технологами по водно-химическому режиму, но эта специальность тоже имела прямое отношение к атомным энергетическим установкам.
Нас принял Валентин Иванович Вашанцев, главный инженер завода. Беседа с нами продолжалась часа два. Мне, как и остальным, дали направление на работу в цех № 50, на участок спецработ, где зачислили слесарем — наладчиком 6-го разряда так же, как и остальных вновь поступивших. Но на работу мы не ходили, так как из нас создали группу операторов пульта управления, и мы в течение полугода должны были пройти обучение и сдать экзамены на право управления реактором. До обеда мы слушали лекции по физике реактора, устройству реакторной установки, турбинного отсека, системе электроснабжения, системе управления реактором и прочим интересным вещам, которые нам читали старшие товарищи, прошедшие обучение в Обнинске и сдавшие экзамен самому академику Александрову. Операторы реакторной установки в то время были чем-то вроде космонавтов. Они тогда шли по номерам: оператор № 1 Валя Левадный, оператор № 2 Гарик Гринглас. Успешная работа на пульте была залогом быстрого получения квартиры по решению директора.
После обеда у нас был свободный график занятий, и мы, как правило, проводили это время на строящихся лодках, изучая материальную часть. Домой мы могли уйти только после окончания рабочего дня, в пять часов. Так продолжалось до тех пор, пока не спустили на воду первый атомный ракетоносец, заказ под номером 901. Это случилось в конце июля. Корабль поставили к причалу, и над реакторным отсеком вырезали большой съемный лист — кусок прочного корпуса размером примерно 20 кв.м. Это было сделано для загрузки в корпус реактора активной зоны, которая собиралась и испытывалась на отдельном стенде, в другом цехе. После загрузки активной зоны и установки крышки реактора съемный лист ставили на место и заваривали, потом восстанавливали легкий корпус. Все это время реактор как бы находился без надзора, и кому-то в голову пришла «светлая» мысль посадить нас на дежурство — охранять пломбу на крышке реактора. Дежурство организовали, как положено — завели журнал сдачи — приема дежурства, установили график, по которому надо было дежурить трое суток, а на четвертые был выходной. Дежурить нужно было до тех пор, пока не установят приводы управления компенсирующей решеткой и не закроют на замок выгородку реактора.
Хорошо, что было лето, и было не так холодно, но все равно, приходилось одеваться потеплее, потому что внутри лодки стоял жуткий холод от железа. Однажды в вечернее дежурство я услышал в отсеке чьи то шаги. Я спросил — кто идет? Ко мне подошел симпатичный мужчина лет сорока пяти, и представился: главный конструктор проекта Сергей Никитич Ковалев. Я на всякий случай спросил документы, он показал мне министерский пропуск — все совпадало. Он поинтересовался, зачем я тут сижу, я ему рассказал и спросил, что его интересует. Его, как выяснилось, интересовало устройство реакторного отсека и самого реактора. Дело было в том, что реакторную установку проектировало совсем другое конструкторское бюро — Горьковское ГС ОКБ под руководством Африкантова, которое после смерти Африкантова стало носить его имя. А лодку проектировало Ленинградское КБ судостроения — ЦКБ-18, где и работал Ковалев. Оно давало Горьковскому КБ габаритные размеры и весовые характеристики реакторной установки, а также заданную мощность, параметры и паропроизводительность, которые нужны были для стыковки с турбинной установкой, а ее, в свою очередь проектировал и строил другой завод — имени Кирова в Ленинграде. Поэтому главного конструктора и заинтересовало устройство реакторной установки, чтобы ему конструкторы из Горьковского ГС ОКБ, как говорится, лапшу на уши не вешали.
Мне делать было нечего, а рассказывая Сергею Никитичу устройство реактора, я сам его лучше понимал. Начать пришлось с азов ядерной физики — что такое нейтрон, как он замедляется, что такое сечение деления ядра, откуда берутся нейтроны и куда они деваются, что такое критичность реактора и коэффициент четырех сомножителей. Ученик он был очень способный, еще бы, кандидат технических наук. И мы с пользой провели этот вечер. Домой мы ушли после того, как меня сменили, а на следующий вечер он пришел опять, часов в восемь вечера. Так в беседах мы провели три вечера. Потом я ушел на выходной, а он уехал в Ленинград. Должен сказать, так как я не был кораблестроителем, то и я от него узнал тоже много нового и интересного для меня. Потом, работая на заводе, я довольно часто встречался с Сергеем Никитичем. И хотя он стал уже генеральным конструктором подводных лодок, но он меня всегда помнил и относился ко мне доброжелательно. В конце 2011 г. пришла из Петербурга печальная весть — Сергей Никитич скончался в возрасте 92 г. Царствие ему небесное, земля пухом.
Наступило время экзаменов. Экзамены я сдал, и нас отправили на медицинскую комиссию. Я ее проходил при поступлении на завод, но тут были какие то дополнительные требования, и пришлось проходить комиссию заново.
И тут меня ждала неприятность — рентген обнаружил у меня в правом легком какую-то раковинку, очевидно, последствия перенесенного в детстве плеврита. К работе на пульте в условиях подводного плавания меня не допустили, и списали на берег. Меня провели в должности помощника мастера и поручили заниматься монтажом оборудования системы управления и защиты реактора. В моей бригаде было пять рабочих, мы обслуживали находившийся на плаву заказ № 901, вели монтаж на заказе № 902 и готовили оборудование для заказа № 903. Все они шли друг за другом, с разрывом несколько месяцев, Оборудование было новое, еще не очень обкатанное, и частенько случались всякие неприятности, особенно с электрооборудованием
После нескольких месяцев работы на участке монтажа реакторной установки в цехе № 50 я был переведен на должность мастера, рабочий день у меня начинался в 8 ч. утра и заканчивался в 8-9 часов вечера, причем работали без выходных. В цехе № 42 был участок под руководством Лени Гнедкова, который занимался той же работой, что и наш участок, но на заказах 42-го цеха. Гнедков выступил с предложением объединить участки, передав ему все заказы. Директор Евгений Павлович Егоров поддержал его предложение. Мне было предложено перейти на участок Гнедкова, но я отказался. Нужно сказать несколько слов о том, кто такой был Евгений Павлович Егоров.
Егоров пришел на завод в период его упадка — на заводе была полная безработица, заказов практически не было — сделали пару автомобильных паромов для переправы через Северную Двину в Архангельске — тогда мост через нее только строился, и поезда ходили до вокзала на правом берегу реки, а больше работы не было. Егоров с присущей ему энергией сколотил группу единомышленников и выдвинул идею строительства подводного флота с атомными и дизельными двигателями и вооруженного торпедами, самолетами — снарядами и ракетами. Завод начали реконструировать под строительство подводных лодок. Цех 42, который раньше предназначался для строительства орудийных башен главного калибра, переделали под строительство экспериментальных подводных атомных лодок. Построили пути, по которым передвигались тележки, с установленными на них секциями подводной лодки. Там было три позиции — на первой позиции происходила стыковка секций, изготовленных в корпусном цехе, гидроиспытания корпуса, облицовка внутренних поверхностей теплоизоляцией и монтаж кабельных трасс. Дальше корпус перетаскивали лебедками на следующую позицию, где происходила достройка лодки. На третьей позиции загружалась активная зона реактора, главные механизмы, заваривались съемные листы, и лодку вытаскивали на береговое устройство для бокового спуска на воду. Лодку переставляли на другие тележки, и плавно спускали на воду, где она освобождалась от тележек и всплывала. Дальше ее буксировали к пирсу. Точно также был переоборудован и цех 50, только там была другая система спуска на воду: лодка перемещалась из дока в бассейн, бассейн наполнялся водой, лодка всплывала, и буксиры выводили ее в так называемую «прорезь» — глубоководную часть бассейна. После спуска воды ворота прорези открывались и лодку вытаскивали буксиры к причалу.
Все это переоборудование завода заняло приличное время и потребовало гигантских затрат, но в то время денег не жалели — у американцев уже было две атомных подводных лодки, одна из них, «Наутилус», была оснащена ядерной силовой установкой с водо — водяным реактором, другая — «Си Вулф» имела реактор, охлаждаемый натрием. Правда, затея с жидкометаллическим реактором у них провалилась, на лодке произошел страшный пожар, и они от этой идеи отказались навсегда, в отличие от наших конструкторов, которые сумели построить такую лодку, но об этом отдельный разговор.
При Евгении Павловиче Егорове завод зажил второй жизнью, заработки на заводе были очень приличные, да еще платили полярные надбавки, хотя до Полярного круга было 400 км, но специальным Указом завод был «отнесен» к заполярным территориям. Народ на заводе, в основном, работал местный — из Архангельска, Архангельской и Вологодской областей. Очень много было руководителей из Николаева — Николаевского судостроительного завода. Ответственным сдатчиком первой советской подводной атомной лодки, известной под именем «Ленинский комсомол» был николаевец Довгань. Работал у нас другой николаевец, по фамилии Бедрань.
Был выходной день, когда меня пригласили к директору на дебаркадер, стоявший у пирса рядом с заказом № 902. Я вошел в кабинет, где сидел директор и еще несколько руководителей, был и Леня Гнедков. Евгений Павлович поздоровался со мной за руку, посадил напротив себя и начал расспрашивать о моих делах. Постепенно он перешел на тему моего перехода в цех 42. Я опять отказался, тогда он предложил: «давай сделаем так — сейчас мы с тобой поборемся на руках. Кто победит, тот и решает, как быть!». Деваться мне было некуда, и пришлось соглашаться. Освободили стол, мы уселись с директором друг против друга, уперлись ногами и по команде судьи начали борьбу. Как я не упирался, директор оказался сильнее и положил мою руку на стол. Он был вообще физически очень здоровым человеком, так что и проиграть ему было не зазорно. Все посмеялись, а директор тут же заставил написать заявление о переходе в цех 42, и подписав его, отдал Лене Гнедкову для дальнейшего оформления. Так я очутился в другом цехе. Правда, от этого ничего не изменилось — я, как работал на заказах 50 — го цеха, так и продолжал работать, только объем работы увеличился — теперь мне приходилось заниматься еще и наладкой систем теплоконтроля реакторной установки, да и не на одном заказе, а на двух, а то и трех одновременно. О том, как приходилось работать, говорит количество отгулов за год — у меня их было 90! Правда, отгулять мне никто не дал, дали отдохнуть недельку, а потом вызвали на работу.
Мне посчастливилось работать с людьми, которые заложили основу атомного флота России. В первую очередь это был Евгений Павлович Егоров, о котором можно еще много рассказывать, главный инженер Иван Михайлович Савченко, начальник цеха № 50 Израиль Лазаревич Камай, начальник цеха № 42 Анатолий Васильевич Рынкович, строитель отдела № 2 Ариадна Павловна Назарьина, строитель отдела № 1 Герман Алексеевич Афанасьев — перечислять всех можно еще долго: это были настоящие патриоты, люди, преданные идее добиться превосходства СССР над атомным флотом НАТО и обеспечения безопасности Советского Союза.
Заключительным событием на заказе 901 было следующее. Первый атомный ракетоносец Советского Союза прошел, наконец, все испытания, но было одно уязвимое место в реакторе — это стержни автоматического регулирования. Они были сделаны из нержавеющей стали с высоким содержанием бора. Выполнены они были в виде колбасок, соединенных между собой шарнирными сочленениями. Работали они в очень тяжелых условиях — в центре активной зоны реактора, где нейтронный поток достигал громадной величины — несколько миллиардов нейтронов через один квадратный сантиметр за одну секунду! Нержавеющая сталь не выдерживала таких нагрузок и разрушалась. Стержни отгорали и падали вниз, а реактор становился неуправляемым. Ученые из Курчатовского института нашли другой материал — редкоземельный металл «европий» и сделали из него стержни для автоматического регулирования. Нужно было извлечь из реактора четыре группы стержней (по четыре штуки в группе), а так как реакторов было два, то восемь, и заменить их на европиевые. Главная проблема была в том, как их вытащить — они обладали громадной радиоактивностью — несколько секунд, — и ты получал месячную дозу. Придумали такую схему: сделали лоток из свинца, открытый сверху на такую величину, чтобы протащить по нему проволоку, установили его от реакторной выгородки до люка, возле люка поставили защитный контейнер, тоже из свинца. Теперь нужны были исполнители. Главный строитель заказа Владимир Львович Куликов собрал всех инженерно — технических работников, входивших в сдаточную команду корабля, и доходчиво объяснил, что нужно сделать, чтобы корабль ушел от пирса, — тех, кто не хочет участвовать, попросил выйти сейчас. Таковых не оказалось. Мы спустились в отсек и стали на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Первый номер вытащил стержень из канала и завел его в свинцовый желоб, потом проволоку, за которую был привязан стержень, передал следующему участнику операции, и так до последнего, который опустил стержень в защитный контейнер. Операция занимала всего несколько секунд. Рядом со мной стоял оператор управления реакторной установкой Гена Сидоров. Зачем он это сделал, я не знаю, — по всей видимости, из простого любопытства, но он наклонился и посмотрел на извлеченный из ректора стержень. Это стоило ему жизни. К утру новые стержни были смонтированы. На лодке Председатель госкомиссии адмирал Черток торжественно поднял флаг корабля, под звуки оркестра заказ № 901 (п/л К-19) отошел от причала. Если бы мы тогда знали, какая ужасная участь постигнет этот корабль! О судьбе этой лодки американцы сняли художественный фильм, который довольно правдиво повествует об этой аварии и действиях экипажа, но истинную причину трагедии, унесшей жизнь нескольких подводников, до сих пор никто не рассказал. А дело было так. В конструкции реакторного отсека была так называемая П-образная выгородка, в которой размещались корпуса гидравлической части главных циркуляционных насосов. Она была, как и положено, герметична, а в нижней части этой выгородки находился теплообменник промконтура, который охлаждался забортной водой. Сделан он был из нержавеющей стали, которую конструктора применяли, где надо и, где не надо. Этот теплообменник через несколько месяцев работы давал течь, и П-образная выгородка затоплялась морской водой. В то время не знали, что нержавеющая сталь, вообще очень стойкая к температуре и внешним воздействиям, имеет одно, но очень плохое свойство — она неустойчива к воздействию хлоридов, а их-то как раз очень много в морской воде! Несколько затоплений П-образной выгородки сыграли свою роль — толстые трубы выдержали эти затопления, а вот тонкие трубки, типа импульсных, с толщиной стенки всего 1,5 мм, не выдержали, и трубка отбора импульса давления 1-го контура правого борта разрушилась, а через образовавшееся отверстие теплоноситель 1-го контура вытек в П-образную выгородку. Реактор остался без охлаждения, возникла угроза расплавления активной зоны реактора. Командир лодки Затеев опасался того, что произойдет ядерный взрыв, а так как авария произошла вблизи военно-морской базы НАТО Скапа-Флоу, такой ядерный взрыв мог спровоцировать новую мировую войну. Командир дивизиона движения Юрий Повстев решил организовать охлаждение активной зоны реактора забортной водой, для чего вытащили чехол стержня автоматического регулирования мощности реактора, приварили к фланцу крышки реактора трубку от системы охлаждения забортной водой и подали забортную воду. Но эффект получился обратный — вместо охлаждения активной зоны при попадании холодной воды на раскаленную активную зону реактора произошел паровой взрыв с выбросом радиоактивного пара через оторвавшуюся трубку в отсек. Шесть человек во главе с Повстевым погибли сразу, а радиоактивность распространилась по всей лодке. Лодка была вынуждена всплыть, экипаж покинул зараженные отсеки. К месту трагедии подошли военные суда НАТО и предложили свою помощь, но командир корабля отказался. На помощь пришел болгарский траулер, который трое суток буксировал аварийную подводную лодку, после чего подошел наш эсминец, который и привел лодку на базу. Лодка некоторое время стояла у причала, причина аварии была неизвестна. Нашелся среди рабочих Севмашпредприятия один смельчак, который за 500 рублей согласился слазить в поврежденный отсек лодки и найти причину аварии. Вот он-то и нашел эту оторвавшуюся трубку. Трубка была исследована на предмет межкристаллитной коррозии, и оказалось, что в месте обрыва она была дырявая, как решето. Злосчастный теплообменник заменили на другой, с двухслойной трубкой — медь с нержавейкой, и начали борьбу с хлоридами. Оказалось, их очень много в применяемой теплоизоляции, в других материалах. Их срочно поменяли на другие материалы на всех лодках, а аварийную К-19 притащили на буксире в родное предприятие, где произвели замену реакторного отсека на новый, и отправили в плавание после капитального ремонта, но, как верно говорят моряки, уж если не заладилось, так толку и не будет. Вскоре на этой лодке произошел пожар с многочисленными жертвами, и ее списали, как устаревшую. Мне довелось работать с Евгением Ивановичем Игнатенко. Я познакомился в конце 1973 года, когда он приехал на Кольскую АЭС на должность начальника физлаборатории, как тогда назывался нынешний ОЯБиН — отдел по ядерной безопасности и надежности. Он организовал четкую работу физлаборатории, от которой в большой степени зависела безопасность атомной станции, При нем персонал физлаборатории начал заниматься научной работой, результатом которой явилось повышение мощности каждого блока Кольской АЭС с 440 мвт до 470 мвт. После его отъезда в Москву связи мы не теряли, а когда его назначили полномочным представителем на Ростовскую АЭС, то наша дружба стала еще теснее. В конце 1998 года на Ростовскую АЭС был назначен по рекомендации Игнатенко новый директор — Владимир Филиппович Погорелый. Именно это позволило создать на Ростовской АЭС мощный тандем «Игнатенко — Погорелый», возглавивший коллектив строителей, монтажников и эксплуатационников, который совершил невозможное — пустил в 2000 году 1-й энергоблок Ростовской АЭС, после долгих лет застоя в атомной энергетике России. Под руководством Игнатенко профессионально выросли Александр Васильевич Паламарчук, Андрей Ювенальевич Петров, Владимир Петрович Поваров и многие другие специалисты атомной энергетики. Много замечательных людей я встретил, работая на Ростовской АЭС. О начальнике Управления строительства Ростовской АЭС, позднее преобразованного в ОАО «Энергострой», Николае Евтихиевиче Шило, стоит рассказать особо. С его приходом дела на строительстве АЭС пошли на лад, начал выполняться план, до этого хронически не выполнявшийся, и если бы не поднявшаяся кампания по закрытию АЭС, то к 1996 году на Ростовской АЭС работали бы четыре блока, как и планировалось. Николай Евтихиевич, кроме того, что был весьма квалифицированным строителем, был и талантливым руководителем, хорошим организатором. От его зоркого глаза на обходах не укрывалась даже самые мелкие отклонения от проекта, нарушения качества. Все это потом обсуждалось на оперативках, совещаниях по качеству.
Подготовила Екатерина Острицова