11.02.2019, Управление информации и общественных связей

Сегодня исполняется 75 лет председателю Совета ветеранов Ленинградской АЭС Валентину Матвеевичу Тверье. Поздравляем от всей души настоящего атомщика с богатой трудовой биографией. Сегодня мы предлагаем вам познакомиться с ней поближе. Воспоминания от первого лица публикуем из книги «Время выбрало нас», посвященной ветеранам и 45-летию Ленинградской АЭС.

Я был скорее исключением для ЛАЭС в то время, так как пришел не с промышленных реакторов, а из Академии наук. В основном персонал набирали с объектов, работавших на атомный проект. Я приезжал на ЛАЭС два раза. Первый раз мне было сказано, что я не подхожу, так как нужны люди только с промышленных аппаратов. Второй раз я попал уже к заместителю начальника реакторного цеха — Эрику Николаеви­чу Поздышеву, он заинтересовался мной и сказал: «Я тебя беру».

Я коренной ленинградец, родители пережили блокаду. Выучился в Ленинградском политехе, а диплом писал в Гатчине. Там работала экс­периментальная база Ленинградского физико-технического института им. Иоффе, где были реактор и ускоритель. Я попал в сектор физики реакторов, работал на критических стендах — это практически реак­тор, только без защиты и с очень маленькой мощностью, которая не тре­бовала теплосъема. Мы отрабатывали тему набора критических масс и выявления разных физических параметров новых реакторов. Это была потрясающе интересная работа, я увлекся и отдал свою душу и сердце этому делу.

Мне очень повезло с первыми учителями, наставниками. Первым ре­цензентом у меня стал заведующий теоретическим отделом Юрий Вик­торович Петров, он был намного старше меня, его уже нет с нами. Он сам из беспризорников, закончил с отличием ремесленное училище. И тогда ему предложили на выбор любой институт. Он выбрал физи­ко-математический факультет Ленинградского университета и его тоже окончил с отличием. Человек редкого ума был, светлейшая голова! Мог любую сложнейшую вещь просто изложить даже для несведущего че­ловека, вел себя очень просто. Ни грамма жлобства. Слова его вреза­лись навсегда в мою голову: «Никогда не верь теории, ты должен под­твердить эту теорию сам, но не любой ценой. Теория подтверждается экcпериментом».

Был однажды такой случай со мной. Я проводил эксперимент на тему создания ловушек тепловых нейтронов, бериллиевых ловушек. Так вот, я получил результаты, которые совершенно не совпадали с теорией. Я не сдался, настаивал на своих результатах, нужно было искать причи­ну. Я сам же в итоге ее и нашел. Оказалось, что крепеж датчиков был сделан из такого материала, который при облучении нейтронами давал провал. Так что теория подтверждается и таким путем, когда ищешь и находишь причины несовпадения.

Из Гатчины меня не хотели отпускать, мне пришлось прибегнуть к хитрости — сказал ухожу, чтоб в армию не забрали… Хотя на самом деле я сам ходил в военкомат и просился в армию. Приехал на ЛАЭС и оказался у дел, потому что ребята с промышленных реакторов име­ли дело там с отработанной технологией, а здесь было столько нового! Один только газовый контур чего стоил — практически криогенный за­вод! Новая техника, оборудование. А мне не в новинку было с новым ра­ботать. Мы постоянно занимались этим в Гатчине. Я первое время здесь был полезен тем, что писал инструкции, рисовал схемы, потому что схе­мы-то были монтажные, а по ним работать невозможно, нужны были технологические. Мне это в какой-то момент настолько надоело, что я начал выдуривать и обзывал всякие аппараты, которые входили в со­став установки очистки гелия, например, всякими дурацкими названия­ми, а эти названия так и сохранились до сих пор. ОХО-Б, например, — охладитель холодного блока. В общем, творил.

Поздышев, когда давал задания, спрашивал: «Так, какой тебе срок?», потом обязательно приходил контролировать. Он был великолепным технологом, дома у него все схемы висели, он знал их наизусть — фа­нат, очень грамотный специалист и как руководитель очень редкий, талантливый человек. Мы с ним поладили. Так вышло, что я пришел после института ядерной физики и меня поставили старшим инжене­ром управления реактором, а когда первый блок пустили, меньше чем через год меня по протекции Эрика Николаевича Поздышева назначили начальником смены реакторного цеха.

Потом я работал заместителем начальника смены станции у Беля­нина Леонида Алексеевича. Не проходило и дня, чтобы мы какую-то систему ни налаживали. Очень много нестыковок проекта, электрони­ки и систем, которые нужно было до ума доводить. Были очень боль­шие сложности. В месяц по 10—15 остановов делали. Ребята обрели огромнейший опыт, именно поэтому они и ценились. Потом-то эксплуа­тация очень устойчивой стала, мы же своими руками все это перебрали, знали, где, что и как работает. У нас же не было своего учебно-трени­ровочного центра тогда, и нас возили в Смоленск, так же как и персо­нал других АЭС. Когда мы приезжали, говорили «элита приехала». Нам приятно, конечно, было, гордились. У меня еще комплекс был: раз роди­тели блокадники, значит нельзя уронить честь ленинградца. А нас так и звали везде — ленинградцами.

Чернобыльская глава

Когда случилась авария на Чернобыльской станции, нам ничего конкретного не говорили в первые часы. Я работал тогда начальником смены станции. Ребята идут на работу — арка дозиметрическая сраба­тывает, а со смены идут — чисто. Я тогда подумал, что в Гатчине что- то случилось. А потом оказалось, что это с Чернобыля грязь пришла к нам… Как стало известно подробнее, я сразу написал заявление, чтобы меня отправили на ЧАЭС. Проект блоков один и тот же — РБМК. НСС готовить очень долго нужно — 8-10 лет при хороших мозгах и успеш­ной карьере. Было понятно, что там люди выгорят психологически и по здоровью, а готовить других долго. И я решил ехать, написал заявле­ние на Михаила Пантелеевича Уманца (в 1986 г. — главный инженер ЛАЭС), что в случае необходимости готов подменить ребят на ЧАЭС.
Он сказал «спасибо, Матвеич» и положил бумагу под сукно. Примерно через год, когда после Поздышева назначили там директором Уманца, он достал эту бумагу, и мы «поехали». Я понимал всю ситуацию, что ребят надо выручать, подменять и на соседних блоках.

Михаил Пантелеевич Уманец в 1987 г. стал директором ЧАЭС, а глав­ным инженером был Геннадий Ярославцев. Меня назначили старшим НСС по второй очереди. Высшее руководство ЧАЭС тогда либо уже по­садили, либо над ними суды шли. Многие были отстранены от работы. Очень тяжелая ситуация была. Мы приехали, и нас восприняли очень болезненно, как «ленинградская мафия по нашу душу приехала». Заме­стителем главного инженера по эксплуатации там тогда работал бывший морской офицер Паденок Валерий Иванович, он меня в штыки воспри­нял. Я сказал: «Я приехал с единственной целью — если надо, буду помо­гать, не надо — уеду. Я знаю, что людей надо менять». Валерий Иванович уже тогда «выгорел» здорово из-за переоблучения. Я его подстраховы­вал, никуда не пускал. «Взял» себе тоже очень много, все прошел, пони­мал всю ситуацию, авторитет завоевал своей работой, люди стали иначе относиться. И сам Валерий Иванович стал по-другому относиться.

Татарская глава
Проработал я на Чернобыльской станции 9 месяцев. К концу девятого месяца Бориса Васильевича Антонова назначили директором на Татарскую АЭС. И он меня позвал туда же. Приехали, работы — тьма. Все интересно. Иногда курьезные ситуации возникали. Например, приезжаем, а воду питьевую дают на три часа. В ней потом кишечные палочки появлялись. Что такое, почему? А, оказалось, устроено дело было так. Они придума­ли плавающие насосные станции. Одна фекалии сбрасывала, а другая воду забирала. Ну сбрасывала, конечно, выше по течению… Для начала мы поменяли их местами, а потом пустили самые современные водоо­чистные сооружения. Даже наша, в Сосновом Бору, сейчас не сравнится с той. Мы хлором не пользовались, проводили озонирование.

На Татарской АЭС закладывали 8 блоков, она должна была стать са­мой крупной атомной станцией в Союзе. Два блока подходили к началу монтажа оборудования, оставался год до пуска первого блока. В это вре­мя наступила перестройка, и атомная энергетика стала разменной моне­той, многие делали карьеру на закрытии атомных станций. Даже многие русские выступали за закрытие Татарской станции. Некоторые даже го­ворили, что ее строительство — это геноцид татарского народа… Бориса Антонова Луконин забрал в Москву, и вместе с Эриком Николаевичем Поздышевым они стали основателями «Росэнергоатома».

Я проработал на Татарской АЭС до 1990 года. Мне их тогдашний ми­нистр энергетики предложил остаться там директором. А я говорю: «Что я тут делать буду?» «Будешь оборудование распродавать», — отвечает. Но я директором кладбища стать не захотел… Решил, что лучше вернусь на оперативную службу на ЛАЭС, это достойнее. Он пригрозил, что «из номенклатуры» выкинет, привилегий лишит каких-то. Я говорю: «Выкидывай. Она мне не нужна, эта номенклатура». Выкинули… Да мне все равно было. И я вернулся на ЛАЭС в оперативное управление.

Позже Валерий Иванович Лебедев, главный инженер в то вре­мя, предложил возглавить отдел технической инспекции. Я там все с нуля начинал. У меня было пять групп по разным направлениям, очень работоспособный коллектив сложился, мы ни от чего не отказывались. Делали разработки по технической безопасности, и этот раздел потом стал основополагающим на атомной станции.

Наградами меня не баловали. Когда я работал главным инженером на Татарской АЭС, были на весь Союз 13 главных инженеров всего, и среди них один беспартийный — я. Вышло так, что сначала меня рекомендовал в партию Эрик Николаевич Поздышев, еще когда в реакторном цехе рабо­тали, но там квота «не вышла». Было партийное собрание, речи разные, поддержка коллектива, но сказали — «нельзя тебе, надо рабочих набрать, подожди». Буквально неделя проходит, говорят, давай собрание опять со­бирать. «Я что, клоун вам? Не пойду стоять опять выпрашивать, не надо». Вот так и вышло. Принципиально я не был противником, но и не рвался в партию, хотя это был один из важных факторов для карьеры. За карьерой я не гнался никогда. Я делал ставку на эффективность и на профессио­нальный успех. Я и сейчас этого принципа придерживаюсь, работая в ве­теранской организации — стремлюсь, чтобы работа стала эффективной. Я в любом деле так старался, чего ни коснись. Когда я еще в четвертой смене работал, ремонтники любили после нас выходить. Тверье, говори­ли, все подготовит хорошо к работе. А чем еще авторитет заработаешь? Только качественной работой.

Если бы я делал ставку на карьеру, можно было бы по-другому жизнь сложить. Но было бы тошно жить. Сейчас я нашел свое место, стараюсь добрыми делами для людей заниматься. Иногда слышишь мнение, что народ стал намного гнилее и хуже. Это не так. Я считаю, что молодежь просто загнали в угол. Когда мы начинали свой профессиональный путь на АЭС, были всем обеспечены — зарплатой, жильем, уверенностью, что не сократят, а сейчас молодежь вынуждена быть прагматичной. Нам лег­ко было быть романтиками в тех тепличных условиях. И тем не менее, мо­лодежь и сейчас способна на прорывы. Посмотрите сами, восстановление ресурсных характеристик реактора — это же здесь впервые, это делали молодые, новое поколение. И они смогли решить эту проблему. А какими темпами идет вывоз отработавшего ядерного топлива! Какие современ­ные комплексы там работают, и с РАО в том числе — тоже великолепные темпы по сокращению накопленного «мусора». Виден свет в конце тон­неля, когда все вывезут на цивилизованное хранение. Я не знаю, как это назвать — наверное, школа. В таких трудных условиях работа идет.

Многие уходят со станции уже по возрасту. Лет много, вроде глаза го­рят, а все равно — память не та, здоровье не крепнет. Но для меня лич­но всегда есть кое-что интересное. Когда возникают проблемы какие-то на производстве, тоже хочется немножко помозговать, попридумывать. Вот сейчас графитом заинтересовался. Ведь главный вопрос при выводе из эксплуатации РБМК — что делать с графитом? У меня были идеи по этому поводу, а тут я нашел научный труд Новосибирской академии наук, и оказалось, «влепился» куда надо. Я до этого говорил, не надо выкиды­вать графит и строить какие-то специальные хранилища. Оставьте его там, на месте — там и есть хранилище. Вот в этом труде нашел научное тому подтверждение. Директору Владимиру Ивановичу Перегуде я обя­зательно это все рассказываю. У нас просто блестящие с ним отношения. Еще не было ни одного случая, чтобы мы не нашли взаимопонимания или чтобы Владимир Иванович в чем-то отказал. Я, конечно, стараюсь не на­доедать, вопросы, которые могу решить, я сам и решаю. А вот уже с тем, что без его участия не движется, я иду к нему и нахожу поддержку. Вот такие записки обычно делаю по пунктам, мы все обсуждаем и приходим вместе к результату. Ветераны многое прошли. Хотелось бы, чтобы не забыли тех ребят, которые были у основания атомной энергетики и жизнь ей отдали. Может, потому что и сам уже стареешь.

Я очень счастливый человек. Много всего увидел, много всего уда­лось. У меня двое детей — сын и дочь. Сын в Канаде живет, общаемся по скайпу, зовет все время к себе. Но куда я? Родители здесь похоронены, и я живу с ними рядом. Брат-близнец был, он тоже здесь похоронен. Умер в 44 года, так что я с тех пор за двоих молочу…

Из книги «Время выбрало нас», 2018 г.